Царь и старик

В далеких местах, за высокими горами несет свои воды быстрая, бурливая река. Над водопадом нависла огромная скала, а на скале чернеют руины старой крепости. Много лет назад в крепости жил грозный царь, повелитель этого края.

И вот однажды позвал царь своего верного слугу, садовника по имени Ерофей, и велел ему возле крепости парк заложить.

Отправился Ерофей в лес. Идет, по сторонам поглядывает, саженцы для парка присматривает, да вдруг остановился — человека незнакомого увидал. Вот он, старец невысокий, худенький, седенький, и лицо-то все в морщинах, словно яблочко печеное. Да в убранстве необычном: одежда из полосок бересты соткана, на голове венок, из листьев кленовых сплетенный, а в руках посох с набалдашником в форме змеиной головы.

Стоит старец возле большого камня, по которому вьюнок стебелечки свои тоненькие пустил. Улыбается старец, под нос себе что-то нашептывает. Потом ладошку сухонькую к уху приложил, к цветочкам вьюнка наклонился, слушает что-то, головой кивает.

Удивился садовник, отродясь такого не видывал. «Что же это? — думает. — Разве может человек с цветами разговаривать?»

Тут он к старцу подошел, поздоровался и спрашивает:

— Дозволь узнать, добрый человек, кто ты? Как звать тебя?

— Лесной житель я, — отвечает старец, — и зовут меня Боровиком. Об одном одолжении хочу попросить. Коли ты царский садовник, то возьми спелые зерна вьюнка да посей их вдоль стен крепостных. Больно мрачна, угрюма ваша крепость, словно хищная птица над краем нашим нахохлилась. А вот взойдут из зерен ростки, поднимутся вверх по стенам, укроют крепость живым покрывалом, и уподобится она большому саду, усыпанному цветами.

Тут старичок с побегов вьюнка спелых коробочек набрал. Вот они, коробочки: сухие, ребристые, внутри зернышки что погремушечки побренькивают, а снаружи иголочки острые во все стороны торчат. Отдал Боровик коробочки Ерофею и на прощание одно лишь сказал:

— Знаю я, что доченька у царя есть, царевна Мария. Пусть же будут ей подарком эти зерна…

И вернулся Ерофей в крепость, запряг в телегу коня, за землей в плодородную долину поехал. Три недели землю возил, вдоль стен крепостных укладывал, потом разрыхлил ее хорошенько, коробочки колючие разломал, семена из них извлек да в землю и высыпал.

Прошло несколько лет. Разросся вьюнок, по крепостным стенам побеги

Пустил, нежным зеленым кружевом, россыпями голубеньких цветочков украсил кирпичную кладку. Теперь крепость выглядела совсем по-другому, она утратила свою былую угрюмость и, более того, радовала взор всякого путника, оказавшегося в этих местах.

И все бы хорошо, так и жил бы грозный царь в этой крепости, если бы однажды не повстречал Боровика.

А случилось это в лесу, во время веселого пира, учиненного царем по случаю удачной охоты.

Пир как пир: здравицы в честь государя звучат, шуты да скоморохи его веселят, каждый стрельбу его меткую славит. Хмелен царь, благодушен, да только вдруг слышится ему, будто бы зовет его ктото, будто бы по имени окликивает.

Удивился он, руку в перстнях приподнял, застолье угомонил. Осмотрелся вокруг, глядь — а неподалеку в малиннике старик Боровик стоит, на охотников с укоризной посматривает, головой покачивает.

— А тебе чего надо? — спрашивает царь.

— Скажи, премудрый повелитель, можно ли живность ради забавы губить? Ведь вы и половину того, что нынче набили, с собой не увезете, в лесу побросаете.

Рассердился государь, очи свои ясные насупил и Боровику в ответ:

— Верно говоришь: и дичи взяли много, и позабавились изрядно — на то

И охота. Но одно лишь пойми, старик, мне в этом деле советов не надобно. А коли ты поучать меня вздумал, то знай, что я в долгу не останусь. Прикажу взять тебя да на цепь посадить, да в клеть упрятать! Усмехнулся старичок и всего-то в ответ:

— Понапрасну гневаешься, государь, понапрасну стращаешь. Хоть и властелин ты этого края, но знай, что меня тебе не одолеть…

Обомлел государь от дерзости такой, помолчалпомолчал да, недолго думая, велел собаками старца травить. Псов с поводков спустили, те с веселым лаем на старика было бросились, но он им лишь посохом пригрозил, так они мигом и присмирели, хвосты поджали, на место воротились. Егеря их опять поднимают, поводками стегают-хлещут, плетьми бьют, а все попусту, — видать, побаиваются псы старика. А тот повернулся да в глубь леса ушел.

Государь пуще прежнего гневается, досаду на егермейстере своем отливает, требует Боровика изловить. С царем не поспоришь, и пришлось старому егермейстеру во главе охотничьей команды в погоню пуститься. А Боровик время зря не теряет, все дальше и дальше уходит, царевых людей в болото заманивает. В камышах-тростниках мелькает, через пенечки замшелые скачет, по брусничным полянкам, по россыпям грибов мухоморов поторапливается, а охотники — следом. И теперь уже трудно сказать, как оно получилось, что егермейстер, с кочки на кочку перепрыгивая, на змеиное гнездо наступил, на целый клубок болотных гадюк.

Испугался он, прочь отпрянул, но на беду свою оступился да прямо в трясину и рухнул. Пока охали охотники, пока ахали, над ним уже и ряска болотная сомкнулась. Так и пропал егермейстер!

Приуныли егеря, с пустыми руками к повелителю своему вернулись. То-то рассердился он! Вот ругает их, уму-разуму учит, а сам и не поймет, то ли слышится ему, то ли в самом деле старичок его снова окликивает. Умолк царь, прислушался, голову вверх задрал да Боровика в кроне старого клена разглядел — вот он, злыдень этакий, пальчиком грозит, охотников наказать обещается.

Не удержался государь, самолично за лук взялся. Стрелу пустил, а она-то в ветвях заплутала да обратно, прямо на голову ему и свалилась, благо лишь, что не острым концом. Застонал он, за макушку ушибленную схватился да тут же повелел клен рубить, чтобы злодея наконец-то достать.

Боровик над пришибленным царем потешается, все шуточками его осыпает, а охотники тем временем за топоры взялись, дерево рубить начали. Рубят,

Но не знают, что в дуплах клена гнезда осиные сокрыты. Вылетели потревоженные осы, звонким роем людей окружили, жалить принялись.

Суматоха! Собаки воют, лошади мечутся, а охотники топоры побросали, царя на коня усадили да из леса прочь. А осы-то разъярились, не отстают. Лошади скачут неровно, из стороны в сторону бросаются, а всадники один за другим на землю так и летят. Сам государь на дороге меж конских копыт оказался, ушибся сильно. Дальше ехать верхом побоялся, до самой крепости пешком шел.

Да, не думал он так возвратиться… Мрачен, грозен словно туча черная. В покои свои шагает, зубы стиснул, видеть никого не желает. А тут навстречу ему жена и дочурка. Увидала Мария отца, сразу к нему на руки да пташкой щебечет:

— Милый папенька, ты мне зверюшек из леса привезти обещался: олененка, зайчонка, ежа. Где же они?

— Злой старик помешал, — хмурится отец, — а то были бы тебе зверюшки.

— Вот жалость, — огорчается Мария. — А я им и постельки, и корм приготовила. А сейчас, папенька, давай на главную башню поднимемся. Давно я там не была.

Хоть и утомился государь, хоть и не в духе, а отказать любимой доченьке не может, вместе с ней и царицей в башню, на винтовую лестницу идет.

Надо сказать, что каждый такой подъем был для Марии своего рода подарком. С высоты открывался вид на живописный, цветущий край. Вот от горизонта до горизонта высятся укрытые лесами горы.

Между ними таятся ущелья, пестрыми коврами простираются долины. И реки словно огромные серебряные змеи скользят меж гор и холмов.

Мимо башни степенно плывут облака, то и дело мелькают птицы, слышно жужжание пчел и гудение шмеля. И пчелы, и шмели, и осы — все кружат вокруг голубеньких цветочков вьюнка, поднявшегося от земли до самого верха башни. А в каждом цветке угощение: нектар и пыльца.

Вот пчелка юркнула в молоденький, едва распустившийся бутон, собрала нектар и тут же обратно. Шмелю-толстяку труднее — он и лапками лепестки раздвигает, и так и сяк в цветок протискивается, а полосатая попка и прозрачные крылышки все равно снаружи торчат.

Тут царевна набралась смелости и пальчиком по крылышкам его погладила. И боязно ей, и смешно, а шмель жужжит недовольно — кто это, мол, его тревожит.

Царь тем временем велел слугам пшена принести. Вот и новая забава дочурке: пригоршню зерна наберет, руку вперед вытянет, стоит ждет, пока какая-нибудь отважная пичужка осмелится корм взять. Вот одна подлетит, зернышко схватит и тут же прочь, вот еще одна, а потом уже и другие, глядя на них, расхрабрятся, все пшено из ладошки перетаскают.

Весело царевне, весело царю, и время за забавой быстро летит.

Но вот день прошел, наступила ночь. Спит маленькая царевна, и снится ей сон. Вот она будто бы не в спаленке своей, а в огромном бутоне. Мимо нее плывут облака, вверху солнышко светит, а гдето далеко-далеко внизу земля, укрытая ярким ковром, сотканным из лугов, лесов, рек и озер. Вдруг вовнутрь цветка с оглушительным жужжанием влетает большущая, размером с человека, пчела.

— Здравствуй, Вьюнок! — жужжит пчела.

— Здравствуй, пчелка, — отвечает Мария, с этими словами берет кувшин с душистым нектаром и потчует гостью.

Но тут прилетает огромная оса, а потом еще и полосатый, мохнатый шмель-толстяк, и все угощаются нектаром, и все благодарят царевну, и все называют ее не иначе как Вьюнком.

Вот такой удивительный сон снится Марии, и спит она мирно, с доброй улыбкой на устах.

Спит и царь в опочивальне своей, и ему снится сон. Снится, будто бы идет он по болоту, с кочки на кочку переступает, через гнезда змеиные перешагивает. Вдруг почудился ему знакомый голос, голос егермейстера погубленного.

— Наконец-то ты пришел, — стонет егермейстер, — наконец-то из трясины меня вызволишь…

Заколыхалось болото, и высунулась из него рука, черной тиной облепленная. Испугался царь, прочь попятился, хотел было сбежать, да не тутто было! Утопленник его за ногу хвать да к себе, в самую трясину тянет.

Пробудился государь, в холодном поту с постели вскочил, на колени перед иконами пал. Помолился, с именем божьим в устах снова было прилег, а заснуть-то не может. Все мертвый егермейстер ему мерещится, все насмешки Боровика чудятся.

— Ну Боровик! — сердится царь. — И во сне мне покоя не даешь!

Тут он встал и немедля, среди ночи витязя своего лучшего позвал. Велел ему в лес пойти, чтобы вредного старикашку изловить да в тюремный подвал упрятать.

Облачился витязь в латы железные, сел на коня и тотчас в путь. Но только вот что интересно: когда выезжал он из крепости, вдруг почудилось ему, будто бы голоски какие-то тоненькие раздались.

Удивился он, прислушался. «Нет, — думает, — не иначе как померещилось. Не иначе как вьюнок у стены крепостной листочками шелестит». Не знал воин, что вьюнок от беды уберечь его хотел. «Не езжай в лес, — говорил вьюнок, — Боровика не ищи, все одно не поймаешь». Да жаль, не расслышал витязь этих слов.

И поехал он в места далекие, в леса нетронутые, и старика Боровика выследил, на поляне его приметил, когда тот спелыми орехами белок кормил. Выследил, да только вот изловить-то так и не сумел. Увлекся витязь погоней, целый день вслед за ним по глухоманям дремучим, по чащобам да буреломам плутал, а под вечер сам в ловушку, в глубокую волчью яму угодил. Свалился на дно ямы, ударился крепко, бока-то наломал. Сколько раз ни пытался из ямы выбраться, а все напрасно — только синяков да шишек еще больше набил. А старик тут как тут, наверху, по краю ямы прохаживается да все пальчиком воину грозит, все погубить его обещается.

Тут еще напасть: откуда ни возьмись змеи огромные приползли, вокруг ямы так и кишат, шипят, зубы свои ядовитые скалят.

Пригорюнился молодец, сидит, смерти дожидается. Благо старик его ни с того ни с сего пожалел, змей отогнал, потом веревку крепкую в яму спустил, а сам неведомо куда сгинул.

Выбрался воин из ловушки, с пустыми руками обратно в крепость пошел. Воротился к царю, все как есть доложил, повинился в том, что приказ не выполнил. А тот его выслушал да тут же прочь и выгнал. Да с досады кулаком по столу хрястнул.

Сидит государь сам не свой, никак успокоиться не может, все обидой своей мучается, все об одном и том же думает, как бы старцу отомстить. И вдруг вспомнилось ему то, о чем не раз жители дальних деревень сказывали. А сказывали они, будто бы в дремучем лесу, неподалеку от заброшенного кладбища, колдун объявился, да к тому же с двумя взрослыми сыновьями, и что этот самый колдун для силы нечистой людей будто бы похищает.

«Вот кто Боровика погубить сумеет», — смекнул царь и тут же снова витязя позвал. Воротился витязь к повелителю своему, а тот и говорит:

— Хоть и виноват ты передо мной, Боровика изловить не сумел, но вину свою искупишь, коли в далеких лесах колдуна да обоих его сыновей отыщешь, коли всех троих сюда, в крепость, в железах приведешь.

Воин тотчас на коня, к кладбищу заброшенному поспешил. Пять дней и ночей без отдыха скакал, до далеких деревенек добрался, народец местный расспросил и узнал, что начали люди здесь пропадать с той поры, как появился в окрестных лесах хромоногий колдун. Как-то раз видели его с двумя сыновьями в еловом бору, недалеко от холма, на вершине которого и было старое кладбище.

Дождался витязь ночи, коня в деревне оставил, сам в лес направился.

Не спешит, через буреломы да завалы осторожно, бесшумно пробирается. Вышел к ручью, что между камней у опушки векового бора поблескивает, и вдруг послышались ему возгласы веселые, смех молодецкий да звон мечей.

Замер воин, дыхание затаил, прислушался. Нет, все спокойно вокруг: молчит залитая лунным светом опушка, бесшумно вьет свои струи ручей, и лишь трава нет-нет да мягким шелестом нарушит ночную тишину, лишь комар над ухом прозвенит.

Но вот опять откуда-то издалека голоса донеслись, и снова булат зазвучал. Выждал воин немного, огляделся вокруг да прямо на звуки и пошел.

Крадется, каждый шаг вымеряет.

И вот подобрался он к оврагу, со всех сторон ельником заросшему. Возле оврага большой шалаш, у шалаша костер тлеет, а возле костра два молодых мужика с мечами забавляются. Оба высокие, статные, с криками веселыми, с прибаутками друг на друга что петухи наскакивают, бой потешный устроили. Вдруг один из них меч в землю вонзил и говорит:

— Что-то задержался отец у хозяина. Может, сходим на кладбище?

— Идти-то недалеко, — отвечает другой, — всего-то на холм подняться. Да только надо ли хозяина попусту тревожить?

Тут они опять за мечи взялись, забаву свою с новой силой продолжили, а витязь оглядел холм, что рядок с оврагом возвышался, да, не мешкая, на вершину его поспешил.

Вот и кладбище. Всюду среди деревьев кресты покосившиеся да камни надгробные, мхами, лишайниками поросшие. Сквозь кроны деревьев тусклый лунный свет пробивается, и во всем этом кладбищенском полумраке такая тишина стоит, что волей-неволей холодок по спине пробирает — вот уж, действительно, мертвая тишина…

Вдруг из-за зарослей крапивы хруст какой-то раздался. Прокрался воин через крапиву — глядь, а возле старой могильной ограды гадкое, мохнатое чудище сидит. Рядом невысокий старец седовласый стоит — не иначе как колдун.

Тут чудище откуда-то из-под земли не то ларчик, не то сундучок извлекло и старцу говорит:

— Отправляйся за добычей, Агап, да поторапливайся. Вот тебе и задаток за труды: перстень с яхонтом да сережка золотая.

Старец, которого чудище Агапом назвало, награду смиренно принял, перстень при лунном свете разглядел, за пазуху его засунул, глаза-то поднял да витязя в крапиве ненароком приметил. Тот-то испугался, прочь попятился. А чудище, воина увидев, тотчас с земли вскочило, с ревом звериным на него прыгнуло. Но боец-удалец не промах, меч из ножен выхватил да лапищу когтистую ему отсек, с ног сбил, а сам за стариком Агапом в погоню.

Недолго гнался, колдуна настиг, рот ему рукавицей заткнул, связал крепко да обратно поволок. Притащил на то самое место, где впервые его увидал, на землю бросил, стал чудище мохнатое разыскивать. Вот и ограда проржавевшая, вот и кости обглоданные, вот и лапища когтистая отрубленная, а чудища-то… нет, и ларчик неведомо куда пропал, как сквозь землю провалился. Облазил воин все кладбище, все вокруг обшарил, да так ничего и не нашел.

Вернулся он во дворец, все как есть царю доложил, колдуна Агапа в острог сдал да снова в путь, теперь уже за сыновьями его. Скачет себе дорожкой извилистой меж сопок и горок, меж лугов и лесов. Вот уже и до оврага недалеко, всегото версту-другую ехать осталось, и свернул молодец в заросли орешника, чтобы к жилью колдовскому незаметно подобраться.

Вдруг откуда-то издалека перезвон непонятный донесся, позвякивание какое-то странное. То ли колокольчики звенят-заливаются, то ли сбруя серебряная побренькивает, то ли еще что — толком не разберешь. А звон-то все громче и громче, все ближе и ближе, и вот вылетел из-за деревьев мешок здоровенный, да мешок-то невиданный, из блестящих, тоненьких колечек железных сплетенный.

Кружит мешок над орешником, словно хищная птица добычу высматривает, и вдруг зев свой страшный разинул, камнем к земле устремился, на витязя с высоты обрушился. Тот было за меч, да попусту — и сообразить толком не успел, как уже в плену оказался.

Лежит он, железом опутанный, чуть не до смерти задушенный, стиснутый так, что ни шевельнуться, ни вздохнуть, ни слова сказать. Тут изза деревьев сыновья колдуна вышли, воина полуживого из мешка вытащили да веревками скрутили. Мешок в ларчик медный упрятали, ларчик чудовищу на кладбище отнесли, а молодца к шалашу своему отволокли да к столба крепко на крепко привязали.

— Попался, — говорят, — удалец! Не напрасно мы тебя дожидались, знали, что вернешься.

Молчит воин, ни слова в ответ, а сыновья Агаповы опять за свое.

— Хоть и отважен ты, — говорят, — и смерть в глаза не раз повидал, а жить-то все одно хочется! Вот коли придумаешь, как родителя нашего из острога вызволить, тогда пощадим тебя, так уж и быть. На раздумье тебе — день и ночь, а коли путного ничего не скажешь, то на кладбище тебя отнесем, хозяину отдадим — уж он-то тебя помучает…

Но вот день прошел, ночь наступила. Сыновья колдуна возле костра прикорнули, а витязь по-прежнему к столбу привязанный стоит. И грустно, и жутко ему утра дожидаться — от одной мысли, что чудищу гадкому на растерзание отдадут, не по себе делается.

Стоит он, горемыка, мыслями тяжкими себя изводит, но вдруг видит, как из ельника змея выползает, да змея-то длины неимоверной, сажени две, если не три будет. Вся белого цвета, только вдоль хребта зеленая линия ломаная. Подползла она к молодцу, ноги его обвила, все выше, к самому лицу подбирается. Вот и глазищи свои страшные в очи ему уставила, языком раздвоенным в голову, в шею, в грудь ему тычет, а потом… вдруг в веревки вцепилась, стала их рвать-терзать, пока не перегрызла. Освободила воина и тут же прочь уползла.

Удивился он, никак в толк взять не может, что же это за змея такая, откуда взялась она и с какой такой стати среди ночи сюда наведалась. «Ну да ладно, — думает, — змея змеей, а приказ-то царский я пока не выполнил». Тут он к сыновьям колдуна подкрался, за чубы их ухватил, головами друг о друга стукнул, связал обоих да из леса поволок.

По пути Боровика повстречал. Стоит Боровик на опушке леса, а возле ног его белая змея вьется, та самая, что ночью к жилью колдовскому приползала. Змея к старику словно кошка ластится, а он улыбается, по голове ее поглаживает да все похваливает. И догадался витязь, что неспроста она его выручила, что старик Боровик ее прислал. Тут он к Боровику подошел, земной поклон ему отвесил, за дело доброе поблагодарил. А тот лишь посмеялся да на прощание одно сказал:

— Добро помни и добром на него отвечай. На том они и расстались.

Но вот вернулся воин к царю, честь честью обо всем доложил, в том числе и о ларце медном, и о мешке колдовском, что у чудища мохнатого на кладбище спрятаны.

— Я, — говорит, — нынче денек отдохну, а завтра поутру снова в путь, теперь уже за чудищем.

Выслушал государь молодца, похвалил, щедро деньгами одарил, но потом призадумался, за плечо его обнял и так рассудил:

— Оно, конечно, и верно. Надо бы зверя того кровожадного извести, дабы не поганил землю нашу святую. Но боюсь я за тебя — сердце так и ноет, беду чует. К тому же на границах нынче неспокойно, басурман того и гляди с набегом нагрянет, а ты, лучший витязь мой, то за колдуном, то за детьми его который день разъезжаешь. Теперь вот за чудищем каким-то навострился — негоже так!

Умолк царь, витязя по плечу похлопал, велел ему отдыхать, всемерно силы копить, к подвигам грядущим готовиться — с этим и выпроводил. А сам, недолго думая, в острог к колдуну направился.

Вот и подвал, вот и камеры тюремные, вот и злодей-чернокнижник в кандалах на коленях стоит, старый, неумытый, тощий — ну сущий скелет! — к тому же калека хромой. Глаза свои в пол уставил, лишь изредка голову подымает, словно волк исподлобья зыркает.

Оглядел его государь, посохом пнул да с укоризной спрашивает:

— Так и будешь молчать, злыдень? Так и не сознаешься, что людей для силы нечистой похищал? Мало тебя допрашивали, мало мучили, что ли?

Молчит злодей, съежился в страхе, еле дышит, а царь свое гнет:

— Да пойми же ты, несчастный, убогий, как бы ты ни хитрил, как бы ни крутил, а ведь я упрямство твое обломаю! Прикажу сыновей твоих допросить. Да допросить как положено, с железом каленым да на твоих-то глазах!

Застонал чернокнижник, завыл, задрожал словно листок осиновый, до самого пола согнулся. А царь усмехнулся и говорит этак вкрадчиво:

— Можно бы, конечно, и по-хорошему, можно бы деток твоих и на волю отпустить, кабы службу ты мне сослужил…

Замер узник, весь в слух ушел, а государь наклонился к нему и спрашивает тихонечко:

— Знаешь ли ты лесного жителя по имени Боровик? Сможешь ли изловить его?

— Смогу ли старика Боровика изловить? — переспрашивает колдун. — Едва ли, государь. Он не прост, старец этот, его сам лес защищает…

— Ну что же, — сердится царь, — тебе виднее. Но только одно учти: нынче деток твоих прямехонько к палачу отведут. Будешь знать, супостат окаянный, как повелителю своему перечить!

Что было делать Агапу, как не согласиться? И велел государь из темницы его выпустить, но в напутствие вот что сказал:

— Иди, да только чтобы без обмана! Дело сделаешь — сыновей отпущу, а коли вздумаешь в бега податься, то знай, что оба они на костер пойдут.

И вышел злодей-чернокнижник из подвалов тюремных, и в лес направился. Только ворота крепостные миновал, и сам не знает почему, зачем, но невольно взор свой к вьюнку обратил, что по стенам вверх поднялся. Оглядел цветочки его, к шелесту листвы прислушался, но так ничего и не расслышал.

Не расслышал, но почуял недоброе, призадумался, постоял с минуту на месте, вздохнул горестно и снова в путь.

Вот пришел он на старое кладбище, надгробный камень, заросший лишайником, отыскал, по камню постучал, и тотчас чудище однорукое изпод камня вылезло.

— Что-то давно тебя не было, — говорит чудище, — давно добычу ты мне не носил. Вот ларец возьми да возвращайся скорее.

Взял Агап медный ларчик, в глубь лесную отправился, три дня Боровика выискивал, а на четвертый день возле речки его приметил. Сидит Боровик у самой воды, рыб кормит. Те перед ним так и пляшут, из воды выскакивают, угощение на лету хватают.

А колдун тем временем медный ларчик открыл, железный мешок из него вынул, на траве расстелил, шептать заклинания принялся. Зашевелился мешок, задрожал, каждым колечком заискрился, зев свой страшный распустил, сорвался с места, на Боровика подобно хищной птице налетел. Вот уже наземь его свалил, вот поглотил и к ногам Агапа приволок. А тот мешок на спину взвалил да из леса прочь.

Идет злодей, поторапливается, царю добычу несет, а на душе-то неспокойно. Сам не знает, в чем дело, но погибель свою предчувствует. Странные звуки отовсюду слышатся, словно каким-то непонятным шипением лес наполнился. Догадался он, в чем дело, да только поздно: змеи из нор повы-лазали, Боровику на выручку спешат. Окружают Агапа, уйти не дают. Заметался он по чащобам-буреломам, словно лис по оврагам закружил, а все попусту — куда ни пойди, всюду гадюки навстречу!

Бросил он мешок свой, на ель вековую забрался, а змеи за ним. Настигли его, жалить принялись. Застонал он, заголосил да на землю и рухнул.

Тут Боровик из мешка выбрался, каждую гадюку добрым словом одарил, каждую по головке погладил. Колдуна, этого старца-калеку оглядел да вдруг пожалел его, решил к жизни воротить. Поволок его в жилье свое, что в пещерке меж корней старого бука устроено было. Взялся за мази, за настои целебные, в каждую ранку, в каждый змеиный укус их втирает. И ожил колдун, задышал, глаза открыл.

День за днем идет. Боровик злодея выхаживает: кормит, поит, травяными отварами исцеляет да перевязки меняет. Медленно выздоравливает Агап, никак на ноги встать не может, а ведь надо бы, да поскорее — ведь сыновья-то его у царя в остроге остались. Беспокоится он за детей своих, и не напрасно.

Царь тем временем в крепости его дожидается. День ждет, другой ждет, неделю, месяц ждет, а тот все не возвращается. «Не иначе как сбежал», — думает государь. Тут он палача позвал да велел костер соорудить, сыновей колдуна огню предать.

И повязал сыновей к железному столбу, страшному столбу, что рядом с крепостью в землю врыт был.

И напилил палач смолистых кругляков еловых, высокую кладку в основании столба сложил. Сыновей колдуна из темниц вывел, цепями к столбу прикрутил да костер-то и поджег — приказ царский выполнил. А царь из окошечка потайного казнь созерцал да все приговаривал: «Так вам, семя колдовское! Чтобы государя обманывать неповадно было!»

После казни вернулся царь в покои свои, а там доченька его дожидается.

— Папенька, миленький, — спрашивает царевна, — что за дым черный в небе кружил? Что за крики страшные из-за стены крепостной слышались?

Обнял государь царевну, ничего в ответ не сказал и, чтобы успокоить ее, на любимое место, на башню повел. Там и птицы щебечут, и пчелы, и шмели жужжат, и зеленый жук-бронзовик, толстячок-пухлячок этакий, под сенью вьюнка копошится. Смотрит Мария на цветочки голубенькие и вдруг говорит:

— Ой, папенька, что я вспомнила! Чудный сон мне снился, будто бы я вьюнок.

— Вьюнок? — удивляется отец.

— Да, вьюнок! И пчелы в гости ко мне прилетали, и осы, и шмели. А вот скажи, папенька, кем лучше быть, царевной или вьюнком?

Разулыбался государь, дочурку свою обнял, по головке погладил.

— Ты посмотри, — говорит, — взгляни на всю эту землю обильную, на эти леса и поля, на горы, озера, реки — и сама поймешь. Ведь все это, Мария, по наследству твоим будет…

Тут царевна пожелала владения родителя своего в подзорную трубу оглядеть, благо на башне таковая как раз имелась. Вот забава Марии, все-то ей как на ладони видно, все дали дальние. Смотрит она да обо всем тут же отцу рассказывает:

— Вон, папенька, на озере гуси плавают. Вон белочка орешек грызет, а

У ручья ежиха с ежатами. У реки зайчишки по поляне бегают, такие смешные. А вот старичок седенький из леса вышел, к нам сюда по дорожке идет, прихрамывает.

— Старичок? — насторожился царь. — Прихрамывает? Господи, неужто чернокнижник?

Прильнул к трубе — точно, хромоногий колдун из леса вышел, в сторону крепости идет, поторапливается.

Что делать? Позвал царь стражу, велел Агапа схватить, снова в темницу упрятать. Вот уже видно, как из крепости всадники выскочили, навстречу чернокнижнику помчались, вот уже схватили его, связали, обратно спешат.

Государь же с башни сошел, дочурку к матушке отвел, а сам в темницу направился.

— Где Боровик? — колдуна опрашивает. — Почему не изловил? Для чего я тебя выпустил, коли ты с пустыми руками вернулся?

— Что с сыновьями моими? — вопрошает Агап. — Живы ли они? Молчит царь, нахмурился, глаза опустил, а колдун, на мучителя своего

Глядючи, видно, понял все, лишь застонал жалобно да тут же замертво и рухнул.

Вернулся государь в покои свои, вина с досады выпил, в кресло напротив камина уселся. Сидит, на огонь в камине поглядывает, зеленое вино потягивает. Сидел-сидел да задремал, и отчего-то приснилось ему, будто бы сидит он вовсе и не в кресле, а на кладке дров. Снится, что покойный Агап с факелом в руках к дровам крадется. Встать бы царю, прочь убежать, да только руки-ноги отчего-то не слушаются. А колдун уже факел к дровам подносит…

Пробудился царь, с кресла вскочил, дрожь в теле никак унять не может, лица на нем нет. А за окном уже ночь, небосвод звездами усыпан, и огонь в камине давно погас.

Промучался государь до самого утра, глаз так и не сомкнул. А утром лекарь к нему пришел, кубок с лекарством успокоительным принес. А царь лекарство выплеснул, кубок на пол швырнул да лекаря уму-разуму учит:

— Коли ты о здоровье моем печешься, то знай, что сейчас мне лекарство одно — это месть: месть за все муки мои, за дерзость старикашки лесного, за насмешки его! Пока в клетке его не увижу, не будет мне покоя. Коли хочешь ты мне добра, то пойди в лес да излови его!

И отправился лекарь в лес, чтобы хитростью Боровика взять, да на палец перстень с секретом надел, а в перстне — порошок усыпляющий.

Вышел он среди ночи за ворота крепостные, и вдруг неведомо откуда тихий шепот раздался, будто бы кто-то ему на самое ухо сказал: «Остановись, человек. На погибель идешь». Огляделся лекарь, но так и не понял, чей голосок только что услыхал. Не по себе ему стало, страх душу сковал, а деваться некуда — на то и воля царская, чтобы всему по ней быть.

И пустился он в дальний путь, и забрался в леса бескрайние. Боровика отыскал да сразу с просьбой к нему:

— Помоги, старец, коли можешь. Расхворалась царевна Мария. Который день кашлем мучается, не ест, не пьет, совсем извелась доченька царская.

Сделай одолжение, смилостивься, дитя исцели.

Выслушал Боровик лекаря, в домик свой отвел и дал ему берестяной туесок с сушеными ягодами.

— Возьми эти ягоды, — говорит, — теплый настой приготовь. Царевну настоем пои — и через день-другой хворь с нее как рукой снимет.

Благословил Боровик лекаря на доброе дело да, прежде чем распрощаться, накормил-напоил его, заодно и сам поел. А лекарь-то времени зря не терял, в питье благодетелю своему порошок подсыпал.

И заснул Боровик мертвым сном, а лекарь из его жилья вылез да бегом к царю. И среди ночи нагрянули в лес стражники, старика Боровика схватили, в мешок упрятали, в крепость отвезли. И спали осы в гнездах, и спали змеи в норах, и некому было за старика вступиться.

Проснулся он лишь на второй день. Огляделся, никак понять не может, как это он в клетке железной очутился да еще в каком-то подвале. Но вот сам царь в подземелье пожаловал и спрашивает:

— Ну что? Чья взяла? Вот будешь теперь до конца дней своих на воде да на хлебе сидеть. Узнаешь, как государю дерзить!

А Боровик ему в ответ:

— Отпусти меня с Богом, премудрый повелитель. Я тебе за милость такую здоровенную бочку, полную золота, дам.

— И где же бочка эта?

— Под тем самым кленом, где осы тебя и твоих людей искусали. Но учти, что без моего разрешения золото тебе не взять — осы не подпустят.

Нахмурился царь, взглядом сердитым узника окинул и говорит:

— Это мы еще посмотрим. Нешто я на ос твоих управу не найду?

Тут он из темницы вышел и, недолго думая, приказал клен вместе с осиными гнездами сжечь.

Сказано — сделано. Люди царские подводы сеном нагрузили, темной ночью в лес поехали, целые стога под кленом соорудили да подожгли. Тото пламя заиграло, то-то столб огня в небо поднялся. Осы в гнездах от жара нестерпимого проснулись, зажужжали, заметались, да только поздно, так вместе с деревом и сгорели.

Утром царь велел пепелище разрыть, сокровища разыскать. Разрыли землю, здоровенную бочку на свет божий вытащили, а в бочке золотых монет полным-полно.

Доволен государь, решил по случаю поимки Боровика праздник учинить. Созвал гостей со всего царства своего, велел столы накрыть да гулять три дня и три ночи кряду.

Вот и веселье кипит. Столы яствами ломятся, вино рекой льется, гости повелителя своего славят, здравицы в его честь звучат. Только вдруг в разгар пира, среди ночи, из темного коридора крик какой-то раздался. Громкий, жуткий крик! Оказалось, что гадюка каким-то образом во дворец забралась, да лекаря, того самого, что Боровика хитростью взял, и ужалила. И умер лекарь в муках.

Узнал государь, что случилось, тут же приказал клетку с Боровиком из темницы вытащить, во дворе крепостном поставить. Подошел к клетке и спрашивает:

— Признавайся, злодей, твоих рук дело? По твоему наущению змея лекаря погубила, праздник мне испортила?

А старичок помалкивает, ни слова в ответ.

— Отвечай же! — гневается царь. — А не то велю тебя в реке утопить! Но тут садовник Ерофей слово взял, за Боровика вступился:

— Не вели, государь, старца немощного казнить. Это он зерна дал, зерна того прекрасного вьюнка, что крепость твою украшает.

— Вот оно что?! — сердится царь. — Коли так, то пойди, Ерофей, возьми топор да немедля вьюнок этот и выруби!

— Не могу, — отвечает Ерофей, — рука не поднимется.

Осерчал государь пуще прежнего, приказал витязю своему за топор взяться, а тот в ответ:

— Не гневайся попусту, государь, не губи вьюнок, старика пощади. Он

Же меня пощадил, из волчьей ямы вызволил. А в другой раз, кабы не Боровик, отдали бы меня чудищу на растерзание.

Тут уж царь не стерпел, позвал слуг своих верных, для всякого дела пригодных, да приказал садовника и витязя в острог упечь, а клетку со стариком прямо с крепостной стены в водопад, в бурливые воды сбросить.

Сказано — сделано. Садовника и витязя в тюрьму заточили, клетку с Боровиком в реку сбросили.

Взялись царевы слуги за топоры да пошли вьюнок изводить. Вот рубят они его, топорами в поте лица машут, и с каждым ударом чудится им тихий плач, стоны слышатся.

— Попусту трудитесь, — лепечет умирающий вьюнок. — Спелыми зернами земля вдоль стен усыпана, каждому зернышку время взойти придет…

Но не услышали государевы слуги этих слов. Сам же царь в опочивальню удалился, с досады вина выпил да спать лег. И приснился ему сон.

Высоко поднялся вьюнок, тонким зеленым кружевом укрыл старую башню от основания и до самого верха. Поблескивает, колышется, волнами играет свежая листва, нежным шелестом отзывается на легкое дыхание ветра. На самом верху башни Мария, любимая дочурка. Стоит себе, улыбается, птиц из ладошки своей крохотной кормит. Но только что это? Змея по стене ползет, пасть свою страшную разевает, Марию ужалить хочет…

Проснулся государь, с постели вскочил да к дочурке бегом. В спаленку ее вбежал, и показалось ему, будто бы гадюка по полу ползет, к детской кроватке подбирается! Закричал он, дитя из постельки выхватил да скорее прочь. Тут и стража в спаленку ворвалась, чтобы саблями змею изрубить,

Да только оказалось, что вовсе и не змея это, а поясок от платьица детского.

Царевна же, среди ночи пробудившись, на отца глядит, понять ничего не может.

— Что с тобой, папенька? — спрашивает. — Отчего не спится тебе? И отчего головушка твоя белой стала? Каждый волосочек словно инеем покрылся…

— Сон дурной приснился, доченька, — отвечает государь, — оттого к тебе и пришел.

— А мне гадюки снились, — лепечет Мария, — такие страшные… Уж коли так случится, папенька, что приползут сюда змеи и умру я от их укусов, то вели похоронить меня возле башни, где вьюнок свои корни пустил.

Молчит государь, зубы стиснул, совладать с собой не может.

С той поры потерял он покой. Повелел охранникам день и ночь возле царевны быть, от всякой напасти ее беречь. Сам которую ночь не спит, словно привидение по крепости бродит, и всюду змеи ему мерещатся.

И однажды в тихую лунную ночь поднялся он на крепостную стену, на ту самую стену, с которой Боровика в реку сбросили, и послышалось ему, будто бы тот из глубины водопада его окликивает, к себе зовет. Дивится царь. «Как же это? — думает. — Нешто жив старик?» Тут он на потайную лестницу пошел, что к самой реке, к водопаду вела. Спустился вниз, к основанию скалы, а там вода ревет, гудит, да так, что уши закладывает Сквозь шум воды тоненький, ехидный голосок Боровика пробивается.

— Обманул ты меня, премудрый повелитель. Обещался на хлебе да на воде держать. Воды-то у меня здесь предостаточно, а вот хлеба который день нет…

Замер царь, ушам своим не верит, а Боровик свое гнет:

— Ты самолично на дно речное ко мне явись да хлеба принеси, а уж я-то в долгу не останусь — доченьку твою тревожить не буду. Ни единой змеи, даже самой маленькой змейки к ней не подошлю.

Тут царь словно очнулся, вверх по ступеням поспешил, скорее в пекарню дворцовую. Взял каравай хлеба побольше, обратно поторапливается. Спустился вниз, перекрестился, на ревущий поток воды еще раз глянул, в темную бездну водопада взор безумный устремил, того и гляди с караваем в руках туда бросится. Но тут голос Боровика снова раздался.

— Одумайся, — говорит Боровик, — понапрасну себя не губи. О доченьке подумай, каково ей без отца будет.

Оторопел государь, взглядом вокруг порыскал да прямо напротив себя, за водопадом врага своего разглядел. Вот он на камешке сидит да пальчиком, как и прежде, грозит.

— Как же это? — кричит царь — Как же уцелел ты?

— Это уж мое дело, — отвечает старец. — А тебе, премудрый повелитель, одно лишь скажу: живи, но только помни этот урок!

Тут Боровик встал да в сторону леса ушел.

Царь же в покои свои возвратился, но жить в крепости более не смог. То ли страх перед Боровиком, то ли обида, то ли совесть его мучила — трудно сказать, — но уехал он в другие края. Покинули люди крепость, и пришла она в запустение.

Вот и конец истории. Прошло много-много лет. Но по-прежнему шумит на реке водопад, и руины крепости высятся на скале, и голубеют над ними цветочки вьюнка.

И где-то на дне речном меж камней покоится старая ржавая клеть, и где-то в чащобе, у основания могучей ели, от которой теперь остался лишь большой трухлявый пень, лежит железный мешок колдовской.