Ярты-гулок отправляется в путь
Длинна дорога пустыни, но и пустыне бывает конец. Долго рассказывать сказку, но и сказка когда-нибудь кончится.
Было ли это, или не было, — недалеко от аула, где жил Ярты, среди песков находился древний колодец. А рядом с колодцем росли три высоких тутовых дерева.
На всю пустыню славился этот колодец своей чистой и прозрачной водой. Поэтому часто в тени деревьев останавливались на отдых караваны, чтобы и люди, и кони, и ослы, и двугорбые верблюды могли утолить свою жажду прохладной водой. Недаром прозвали путники этот колодец «Ай-су», что значит «белая вода» — вода, чище которой нет и слаще которой нет.
Очень часто бегал Ярты к колодцу.
Он любил смотреть, как, мерно покачиваясь на ходу, подходили к колодцу верблюды — корабли пустыни, как называет их песня. Медленно опускались они на колени, а погонщики с криком и веселыми шутками снимали у них со спины тяжелые вьюки.
Он любил смотреть, как, забыв про усталость, люди раскладывали в прохладной тени кошмы-подстилки и цветистые ковры. Они разводили костры и усаживались вокруг больших казанов-котлов, собираясь сытно поесть после долгого утомительного пути. Кричали верблюды, ревели ослы, ржали красавцы-кони у водопоя, а деревянное колесо колодца все скрипело и скрипело, поднимая из глубины большие кожаные ведра, и прозрачная, как стекло, вода журча наполняла кувшины и бурдюки.
Многое можно было увидеть у старого колодца, но больше всего любил Ярты слушать рассказы путников про далекие страны.
Он любил слушать о жарких краях, где бродят в лесах стада диких слонов, где в пальмовых рощах от зари до зари кричат и скачут проворные обезьяны, а на отмелях великих рек дремлют ленивые носороги.
Он любил слушать о больших древних городах, где живут искусные мастера, умеющие делать бумагу, закалять сталь в огне, строить прекрасные здания и мосты и обжигать прозрачный фарфор, равного которому нет на свете.
Он любил слушать о далеких морях — то синих под ярким солнцем, то черных в час непогоды. О высоких горах, на вершинах которых гнездятся орлы и грифы. О равнинах, покрытых глубоким снегом. Об охотниках «страны холода», добывающих мех лисицы и горностая.
Слышал не раз Ярты и рассказы путников об ученых людях полуночных стран, следящих за движением звезд и исцеляющих все болезни.
Слышал он о богатых базарах Куня-Ургенча и Бухары, о красавицах Индии и мудрецах Китая.
Многое слышал Ярты у старого колодца, и хотелось ему самому побывать повсюду, посмотреть, что хорошо и что плохо в соседних странах: поучиться у мудрецов — мудрости, у ученых — учености, у мастеров — мастерству, у охотников — смелости и отваге.
Но отец сказал Ярты-гулоку:
— Ягненок мой, и отец твой, и дед, и прадед прожили долгую жизнь, но знали только одну дорогу — от своей кибитки до хлопкового поля. В далекие страны ездит тот, у кого много денег, а с одной медной теньга не уйдешь дальше своего дувала.
Так говорил отец, так говорила нужда. Но не так думал Ярты-гулок. Он непременно хотел и себя показать, и весь свет посмотреть. Он давно бы ушел в далекие страны, но не хотел причинить горе своим родителям.
Однажды Ярты пришел к колодцу и увидел, что в тени деревьев расположился большой караван для ночлега. Было в нем триста верблюдов, и, как разузнал Ярты, направлялся он из Хивы в далекий Коканд.
Прыгая через тюки, через бочки с хлопковым маслом, проползая между ковровых мешков-курджумов и пестрых чувалов с товарами, Ярты пробрался к колодцу, где стояла толпа погонщиков и купцов. А посреди толпы, на богатом ковре, сидел седобородый старик в высокой бараньей шапке и пел песни под звон дутары. Ярты очень любил песни, часто встречал он певцов у старого колодца, но этого старика никогда не видал и никогда еще не слыхал таких чудесных песен.
Он спросил знакомого погонщика верблюдов:
— Дурды-джан, скажи мне, кто этот старик, который поет, словно соловей в ночную пору?
Погонщик ответил:
— Соловей поет хорошо, но тот, кто когда-нибудь слышал, как поет седобородый Салих, не захочет слушать и соловья!
Узнав, что незнакомый певец не кто иной, как знаменитый бахши Салих, Ярты очень обрадовался. Много раз слышал он это имя от своего старого отца, но еще ни разу не приходилось ему послушать, как поет «соловей Туркменистана».
Ярты вскарабкался на высокую груду мягких тюков хлопка, чтобы не пропустить ни одной песни, и принялся слушать.
Медленно наступала ночь. Ярче запылали костры во мраке, где-то вдали, в песках, затявкали шакалы, золотой месяц, словно лодка-каюк, поплыл по темному небу, а бахши все пел и пел, и одна песня была лучше другой.
Забрезжило утро. Легкий ветерок пробежал по равнине, петухи пропели в далеком ауле, и яркие звезды стали гаснуть, а бахши пел, забыв — о времени и усталости. Люди слушали и не могли наслушаться, потому что песня подобна большой реке, которая утоляет жажду каждого, кто к ней приблизится.
Вместе со всеми слушал «туркменского соловья» и проворный Ярты-гулок. Он плакал, если песня была печальной, и от души смеялся веселым шуткам. Он так удобно устроился на мягких тюках хлопка, что даже прилег, слушая песни и глядя в бездонное небо пустыни.
С раннего утра в этот день Ярты работал в поле, до позднего вечера бегал он с мальчишками по аулу и очень устал. А к усталому человеку быстро приходит сон. Голова мальчика опустилась на грудь, щеточки черных ресниц сомкнулись, и Ярты крепко заснул, зарывшись в мягкую груду хлопка. Его убаюкала песня.
Долго ли спал Ярты, — никто не может сказать, но проснулся он оттого, что кто-то качал его, будто в колыбели. Мальчик открыл глаза и ничего не увидел — так было темно. Он хотел потянуться, но руки его запутались в каких-то шелковистых волокнах. Ярты испугался и закричал, но его никто не услышал. Тогда малыш собрал все свои силы и пополз, раздвигая руками цепкие волокна. Он долго полз во мраке, кашляя и задыхаясь от пыли, и, наконец, увидел солнце. Солнце стояло высоко и беспощадно сжигало землю. Ярты глянул вперед и увидел бескрайное море черных песков. Только крутые барханы, как грозные часовые, возвышались над песками пустыни. Тогда Ярты понял, что с ним случилось, и горько заплакал. Заснув, он провалился в тюк с хлопком, а погонщики не заметили малыша, навьючили тюки на своих верблюдов и увезли Ярты-гулока вместе с хлопком в далекие страны. Ярты плакал, а верблюды все шли и шли, позвякивая колокольчиками. Они шли древним караванным путем — ша-елом — в далекий Коканд, унося мальчика все дальше и дальше от родного дома.
Наконец один из погонщиков услышал, что кто-то пищит у него на вьюке. Он оглянулся и увидел Ярты-гулока.
— Ты откуда, малыш? — закричал погонщик. — Зачем ты увязался с нами? Тебя птицы и те заклюют, а верблюды затопчут! Пропадешь ты без отца и без матери!
Ярты и сам понимал, что его дела плохи. Он хотел заплакать еще громче, но вдруг услышал ласковый голос:
— Я заменю малышу и отца и мать! — И сильная большая рука осторожно подняла мальчика.
Ярты глянул и увидел белую бороду — такую же белую, как борода его отца. Он увидел ласковые глаза — такие же ласковые, как глаза его матери. А от этих глаз, словно солнечные лучи, по всему лицу бежали мелкие добрые морщинки. Ярты сразу узнал бахши Салиха. Старик вынул из кармана халата красный шелковый платок, осторожно вытер мальчику слезы и сказал:
— Не плачь, милый. Плакать молодцу не к лицу! В моей сумке я устрою тебе кибитку, от жаркого солнца прикрою своей бородой, от холодного ветра спрячу в рукав моего ватного халата, а еды нам обоим много не нужно.
— Ах, бавам-Салих! — ответил Ярты старику. — Я знаю, что мне с тобой плохо не будет, но я плачу оттого, что уехал из дому, не попрощавшись ни с матерью, ни с отцом. Они будут горевать и считать меня погибшим, а если узнают, что я сам без спроса ушел в далекие страны, — сочтут меня неблагодарным.
Старый бахши улыбнулся и ответил:
— Это очень хорошо, мой мальчик, что ты любишь своих родных и заботишься о них так же, как они заботятся о тебе. Но разве поможешь слезами горю? Не плачь, я знаю, как выручить тебя из беды. Скоро в пустыне поднимется ветер, шепни ему слово, пошли с ветром привет своему почтенному отцу и доброй матери, и ветер донесет твои слова до родного дома.
Так сказал старый бахши, а караван продолжал свой путь. Тихо позвякивали колокольчики, и шаг за шагом, медленно выступали верблюды вслед за белым ишаком проводника — караван-баши…
Где был караван, там нет его. След ноги и тот заметает горячая пыль пустыни.
Печально встретили это утро старик и старуха. Солнце взошло на полдень, а Ярты не возвращался. Старуха пела:
Где ты, наш сынок,
Проворный сынок,
Подобный цветку и солнцу?!
Старик вздыхал и тоже пел:
Где ты, сынок,
Подобный орлу и барсу?!
Потом старуха заплакала:
— Верно говорят люди, что дитя слаще меда. Пропал наш Ярты, и жизнь потеряла для нас цену.
Старик ничего не сказал.
Он промолчал. Слова от горя не шли ему на язык.
Они взялись за руки и пошли в пустыню. Они стояли на краю аула и смотрели на бескрайное море черных песков. Но никто не приходил. А солнце уже садилось.
Вдруг они услышали тихий свист. Это запели пески, отдавая свое тепло вечерней прохладе. И вместе с этим протяжным пением, словно далекий вздох, до них донеслось дуновение ветра. Он тронул бороду старика, поиграл концами платка старухи, и в песне пустыни отец и мать услыхали знакомый голос:
— Ата-джан, апа-джан! Ждите меня! Не горюйте! Я скоро вернусь. И я привезу вам подарки. Тебе, отец, — шелковый халат из Коканда, тебе, мать, — расписную индийскую шаль. Я только немножечко посмотрю, что творится на белом свете….
Так прошелестел ветер и улетел в пески Кара-Кумов, а вместе с ним растаял вдали и голос Ярты-гулока.
Старик и старуха уже не плакали.
Улыбаясь, пошли они к своему дому и стали ждать, когда вернется Ярты, вернется умелым и сильным, ученым и умудренным жизнью.
Старуха сказала:
— Конечно, мальчик вернется. Много прекрасных земель на свете, много богатых стран, но нет для человека края дороже, чем та земля, на которой он родился.
И мы скажем: Ярты вернется.
Долго шла сказка, но и она вернулась к дому. Кто слушал, тому спасибо, а кто не слушал, — в другой раз услышит.