Рассказ об Ибрахиме ибн аль-Махди (ночи 273-276)

К числу хороших рассказов относится и такой: Ибрахим ибн аль-Махди [302], брат Харуна ар-Рашида, когда власть в халифате перешла к аль-Мамуну, сыну Харуна ар-Рашида, не присягнул ему, но отправился в ар-Рей [303] и объявил халифом самого себя. И он провел так один год и одиннадцать месяцев и двенадцать дней, и сын его брата, аль-Мамун, ожидал, что он вернется к повиновению и присоединится к другим на пути общины, пока не отчаялся в его возвращении. И тогда аль-Мамун выехал с конными и пешими и вступил в ар-Рей, ища Ибрахима. И когда дошла до Ибрахима весть об этом, ему оставалось только прийти в Багдад и спрятаться, боясь за свою кровь. И аль-Мамун назначил тому, кто укажет, где Ибрахим, сто тысяч динаров.

«И когда я услышал об этой награде, — говорил Ибрахим, — я испугался за себя…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят четвертая ночь.

Когда же настала двести семьдесят четвертая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ибрахим говорил: «И когда я услышал об этой награде, я испугался за себя и впал в замешательство. И я вышел из своего дома в полуденное время, изменив обличье, и не знал, куда мне направиться, и вошел на улицу, не имевшую выхода, и воскликнул: «Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Я подверг тебя гибели! Если я вернусь по своим следам, меня заподозрят, так как у меня вид переодетого». И я увидел в конце улицы черного раба, который стоял у ворот своего дома, и подошел к нему и спросил: «Есть у тебя место, где бы я мог укрыться на час?» — «Да», — ответил он и открыл ворота. И я вошел в чистый дом, где были циновки и подушки из кожи, а раб, приведя меня туда, запер за мною дверь и ушел. И я заподозрил, что он услышал о награде за меня и подумал: «Он пошел, чтобы на меня указать!» И я стал кипеть, как вода в котле на огне, и раздумывал о своем деле, как вдруг вошел негр, а с ним носильщик, у которого было все, что нужно: хлеб, мясо, и новые котлы, и принадлежности к ним, и новая кружка, и новые кувшины. И раб снял ношу с носильщика и затем, обратившись ко мне, сказал: «Да будет моя душа за тебя выкупом! Я отворяю кровь, и я знаю, что ты не побрезгуешь мною из-за того, что я делаю для пропитания. Вот тебе эти вещи, на которые не упадала ничья рука. Поступай как тебе вздумается».

А я нуждался в пище, — говорил Ибрахим, — и сварил себе еду и не помню, чтобы я ел что-нибудь подобное этому. А когда я удовлетворил свое желание, негр сказал мне: «О господин, да сделает меня Аллах за тебя выкупом! Не хочешь ли вина, оно приятно душе и прогоняет заботу». — «Это мне не противно!» — ответил я, желая подружиться с кровопускателем. И негр принес новые стеклянные сосуды, которых не касалась рука, и надушенный кувшин, и сказал: «Процеди себе сам, как ты любишь!»

И я процедил вино наилучшим образом, и негр принес мне новый кубок, и плоды, и цветы в новых глиняных сосудах, а затем он сказал: «Позволишь ли мне сесть в сторонке и выпить одному вина, радуясь тебе и за тебя». — «Сделай так», — сказал я и выпил, и негр тоже выпил, и я почувствовал, что вино зашевелилось в нас. И кровопускатель сходил в чуланчик и вынес лютню, украшенную металлическими полосками, и сказал мне: «О господин, мой сан не таков, чтобы я просил тебя петь, но на твоем великом благородстве лежит долг передо мною, и если ты сочтешь возможным почтить твоего раба, то тебе присущи высокие решения».

И я спросил его, не думая, что он меня знает: «А откуда ты взял, что я хорошо пою?» И негр ответил: «Да будет слава Аллаху? Этим наш владыка слишком известен! Ты мой господин Ибрахим ибн аль-Махди, наш вчерашний халиф, за которого аль-Мамун назначил сто тысяч динаров, но от меня ты в безопасности».

И когда негр сказал это, — говорил Ибрахим, — он сделался велик в моих глазах, и я утвердился в предположении о его благородстве и согласился удовлетворить его желание.

И, взяв лютню, я настроил ее и стал петь, и мне пришла на ум мысль о разлуке с моим сыном и семьей, и я заговорил:

«И надеюсь я, что кто Юсуфу его близких дал

И в тюрьме его, где он пленным был, возвысил,

Ответит нам, и снова вместе нас всех сведет

Аллах, господь миров, могуч и властен».

И негром овладел чрезвычайный восторг, и жизнь показалась ему очень приятной (а говорят, что когда соседи Ибрахима слышали, как он говорит: «Эй, мальчик, седлай мула!» — их охватывал восторг). И когда душе негра стало приятно и его охватило веселье, он воскликнул: «О господин, разрешишь ли ты мне высказать то, что пришло мне на ум, хотя я и не из людей этого ремесла?» И я отвечал ему: «Сделай так, это следствие твоего великого вежества и благородства».

И он взял лютню и запел:

«Любимым я сетовал на то, как продлилась ночь;

Сказали они: «О как для нас коротка та ночь!»

И все потому, что сон глаза покрывает им

Так скоро, а нам очей всю ночь не закроет сон,

Когда наступает ночь-мученье для любящих, —

Нам грустно; им радостно, когда наступает ночь.

И если бы им пришлось терпеть, что стерпели мы,

На ложе, поистине, им было бы так, как нам».

И я воскликнул: «Ты отличился совершенным отличием, мой сердечный друг, и прогнал от меня боль печали. Прибавь же еще таких безделок!»

И негр произнес такие стихи:

«Когда не грязнит упрек честь мужа, увидишь ты,

Что всякий прекрасен плащ, какой он наденет,

Она нас корит за то, что мало число таких,

Но я отвечаю ей: «Достойных немного!»

Не плохо, что мало нас, — сосед наш высок душой,

Тогда как у большинства соседи столь низки.

Мы люди, которым бой постыдным не кажется,

Когда биться вздумают Салуль или Амир [304].

Желание умереть к нам срок приближает наш,

Они же не любят смерть, и сроки их долги.

Мы можем словам людей не верить, коль захотим,

Но верят словам они, когда говорим мы».

И, услышав от негра эти стихи, — говорил Ибрахим, — я удивился им до крайней степени, и великий восторг заставил меня склониться, и я заснул и проснулся только после вечерней молитвы. И я умыл лицо, и вернулись ко мне мысли о величии души этого кровопускателя и его хорошем умении себя вести, и я разбудил его и, взяв бывший со мною мешок, в котором были ценные динары, бросил его негру и сказал: «Поручаю тебя Аллаху — я ухожу от тебя! Прошу тебя, бери из этого мешка и трать на то, что тебя заботит, и тебе будет от меня великий дар, когда я окажусь в безопасности от страха».

Но негр отдал мне мешок обратно, — говорил Ибрахим, — и сказал: «О господин, бедняки из нашей среды не имеют у вас цены, но, следуя моему благородству, как могу я взять деньги за то, что время подарило мне твою близость и ты поселился у меня? И если ты будешь возражать этим словам и еще раз кинешь мне кошелек, я убью себя».

И я спрятал мешок в рукав, — говорил Ибрахим (и тяжело было мне нести его)…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят пятая ночь.

Когда же настала двести семьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ибрахим ибн аль-Махди говорил: «И я спрятал мешок в рукав (и тяжело было мне нести его) и ушел. А когда я дошел до ворот дома, негр сказал мне: «О господин, здесь тебе укрываться лучше, чем где-либо еще, и нет для меня тяготы содержать тебя; оставайся у меня, пока не поможет тебе Аллах!»

И я вернулся и сказал: «С условием, что ты будешь тратить из этого кошелька». И негр дал мне понять, что он согласен на это условие, и я провел у него несколько дней, ведя самую сладостную жизнь, и он ничего не брал из этого мешка. И я счел зазорным оставаться у него на содержании и постыдился утруждать его и оставил его и ушел, перерядившись в наряд женщины — башмаки и покрывало, — и вышел из его дома. Но когда я оказался на дороге, меня охватил страх, и очень сильный, и я пошел, чтобы перейти мост, и оказался у одного места, обрызганного водой.

И вдруг увидал меня военный, из тех, что прислуживал мне, и узнал меня и крикнул: «Вот то, что нужно аль-Мамуну!» И уцепился за меня, и ради сладости жизни я толкнул его, и опрокинул вместе с конем на этом скользком месте, и стал он назиданием для поучающихся, и люди поспешили к нему. А я постарался идти скорее и, перейдя мост, вошел в какую-то улицу. И я увидел у одного дома открытые ворота и в них женщину. И я сказал ей: «О госпожа, пожалей меня и спася мою кровь от проклятия, — я человек боящийся». А она отвечала: «Простор тебе и уют, входи!», и привела меня в горницу, и постлала мне и подала мне кушанье. «Пусть твой страх успокоится, ни едва тварь не узнает о тебе», — сказала она. И пока это было так, в ворота вдруг постучали сильным стуком. И женщина вышла и открыла ворота, и вдруг входит мой соперник, которого я толкнул на мосту, и голова у него завязана, и кровь бежит по его платью, а коня с ним нет. «Эй ты, что тебя постигло?» — спросила женщина. И военный сказал: «Я схватил того юношу, но он ускользнул от меня».

И он рассказал ей, как было дело, и женщина вынула лоскут и, разорвав его на куски, перевязала военному голову, а потом она постлала ему, и он лег, больной. А она поднялась ко мне и сказала: «Я думаю, ты тот, о ком говорил этот военный». — «Да», — ответил я ей. И она молвила: «С тобой не будет беды», и вновь оказала мне уважение.

И я пробыл у нее три дня, а потом она сказала мне: «Я боюсь для тебя зла от этого человека: как бы он про тебе не узнал и не донес бы о том, чего ты боишься. Спасай твою душу». И я попросил у нее отсрочки до ночи, и она молвила: «В этом нет беды!»

А когда пришла ночь, я надел женскую одежду и ушел от нее. И я пришел к дому одной вольноотпущенницы, принадлежавшей нам. Увидав меня, она стала плакать и причитать и восхвалять Аллаха великого за мое спасение. И она вышла, как будто желая пойти на рынок, чтобы позаботиться об угощении, и я подумал доброе, но не успел я опомниться, как увидел, что идет Ибрахим Мосульский [305] со своими слугами и военными и впереди них женщина.

Я вгляделся в нее, и вдруг оказалось, что это моя отпущенница, владелица дома, в котором я находился, и она шла впереди них и передала меня им. И я увидел смерть воочию, и меня доставили в том наряде, в котором я был, к аль-Мамуну, и он собрал собрание для всех и велел ввести меня к нему. И войдя, я приветствовал его как халифа, но он воскликнул: «Да не даст тебе Аллах мира и да не продлит твою жизнь!» — «Не торопись, о повелитель правоверных, — ответил я. — Владыке мести дана власть возмездия и прощения, но только прощение ближе к благочестию, и Аллах поставил твое прощение выше всякого прощения, как он поставил мой грех выше всякого греха. И если ты взыщешь, то по праву, а если простишь, то по милости».

И потом я произнес такие стихи:

«Мой грех пред тобой огромен,

Но ты его еще больше.

Возьмешь или нет, что должно?

Прости его, будь же кроток.

И если в своем я деле

Достойным не был, то будь им».

И аль-Мамун поднял ко мне голову, — говорил Ибрахим, — и я поспешил сказать ему такие стихи:

«Свершил я грех превеликий,

Тебе же простить пристойно.

Простишь — это будет милость,

Накажешь — так справедливость».

И аль-Мамун опустил голову и произнес:

«И если мой друг захочет меня прогневать,

И в ярости я своей подавлюсь слюною,

Его я прощу, и грех отпущу ему я,

Боясь, что потом без друга мне жить придется».

И, услышав от него эти слова, — говорил Ибрахим, — я почуял благоухание милости по его чертам, и аль-Мамун обратился к своему сыну аль-Аббасу и брату своему АбуИсхаку и ко всем своим приближенным и спросил их: «Что вы думаете об этом деле?» И все посоветовали ему убить меня и были только несогласны насчет способа моего убийства.

И аль-Мамун спросил Ахмеда ибн Халяда: [306] «Что ты скажешь, Ахмед?» И тот сказал: «О повелитель правоверных, если ты его убьешь, мы найдем подобных тебе, что убили подобных ему, а если простишь, мы не найдем подобных тебе, что простили такого, как он…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят шестая ночь.

Когда же настала двести семьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что повелитель правоверных аль-Мамун, услышав слова Ахмеда ибн Халида, опустил голову и произнес слова поэта:

«Мой народ убил моего Умейма брата,

И меня стрела, коль метну ее, ударит».

И еще он произнес такие слова поэта:

«Прости же друга, когда смешал

Ответ удачный с ошибкой он,

Храни ты милость свою к нему,

Благодарен он иль презрел ее.

Воздержись же от порицания,

Коль с пути сойдет иль собьется он.

Ты видишь — на одном ковре

С приятным скверное лежит,

И сладость века долгого

Слита с отравою седин,

И шип мы видим на ветвях

Среди сбираемых плодов,

Кто совершенно не грешил,

И у кого одно добро?

Сынов ты времени узнай —

Увидишь — пало большинство».

«Услышав от него эти стихи, — говорил Ибрахим ибн аль-Махди, — я снял с головы покрывало и воскликнул: «Аллах велик!» И прославил Аллаха великим прославлением. «Клянусь Аллахом, простил меня повелитель правоверных!» — сказал я. И халиф произнес: «С тобою не будет беды, о дядюшка». А я молвил: «Мой грех, о повелитель правоверных, слишком велик, чтобы после него я мог выговорить извинение, а твое прощение слишком велико для того, чтобы после него я мог произнести благодарность!»

И я затянул напев и произнес такие стихи:

«Поистине, ведь творец достоинств собрал их всех

В седьмом имаме из ребра Адамова[307],

И сердца людей пред тобою страха исполнены,

Обо всех из них печешься ты, душой смирен,

Я ослушался (а веревками заблуждения

Я притянут был), только жадностью влекомый.

Ты простил того, кому равного извинить нельзя,

Хоть заступники за него просить и не шли к тебе,

И ты сжалился над детками-цыплятами

И горестью их матери, в чьем сердце грусть»

И сказал аль-Мамун: «Я скажу, подражая господину нашему Юсуфу — да будет с пророком нашим и с ним молитвы и привет! — Нет укора на вас в сей день, да простит вам Аллах, — он премилостивый из милостивцев! Я прощаю тебя и возвращаю твое имущество и поместья, о дядюшка, и нет беды».

И я вознес за него праведные молитвы и проговорил такие стихи:

«Имущество мне вернув, его ты не пожалел,

А прежде, чем возвратить его, ты мне кровь сберег.

И если бы отдал я в угоду тебе и кровь,

И деньги, хотя бы снять мне обувь пришлось с ноги,

То было бы долгом лишь, к тебе возвратившимся,

Когда бы ты не дал в долг, тебя не корили бы.

И если б я не признал теперь твоих милостей,

Я был бы достойнее упреков, чем ты щедрот».

И аль-Мамун оказал Ибрахиму уважение и милость и сказал: «О дядюшка, Абу-Исхак и аль-Аббас советовали мне убить тебя». И я молвил: «Они тебе добрые советчики, о повелитель правоверных, но ты совершил то, чего был достоин, и прогнал то, чего я боялся, тем, на что я надеялся». — «О дядюшка, — молвил аль-Мамун, — ты умертвил мою злобу жизнью твоего извинения, и я тебя прощаю и не заставлю тебя проглотить горечь попрека».

И аль-Мамун пал ниц и поднял голову и спросил: «О дядюшка, ты знаешь, почему я пал ниц?» — «Может быть, ты пал ниц, благодаря Аллаха за то, что он отдал тебя во власть твоего врага?» — ответил я. И аль-Мамун молвил: «Я хотел не этого — я благодарил Аллаха, который внушил мне простить тебя и быть к тебе милостивым. Расскажи же мне твою историю».

И я изъяснил ему мое дело и рассказал, что случилось у меня с кровопугкателем, и военным, и его женой, и отпущенницей, указавшей на меня. И аль-Мамун велел привести отпущенницу (а она была дома, ожидая, что ей пришлют награду).

И когда она предстала перед халифом, тот спросил: «Что побудило тебя сделать такое с твоим господином?» — «Жадность», — отвечала она. И халиф спросил: «Есть у тебя ребенок или муж?» И она отвечала: «Нет!» И халиф велел сто раз ударить ее бичом и навеки заточить. А потом он велел привести военного с женой и кровопускателя. И они явились, а аль-Мамун спросил военного, почему он так поступил. «Жадность до денег», — отвечал он, и альМамун молвил: «Тебе следует быть кровопускателем». И приказал поместить его в лавку кровопускателя, где он научился бы делать кровопускания. А жене военного он оказал уважение и велел отвести ее во дворец и сказал: «Это женщина умная, она пригодится для важных дел».

И потом он сказал кровопускателю: «Ты проявил такое благородство, что тебе следует оказать еще большее уважение». И велел отдать ему дом военного и то, что в нем было, и наградил его почетной одеждой и приказал выдавать ему, сверх того, пятнадцать тысяч динаров ежегодно».